Мария Генриховна - строгая завуч пятидесяти лет, а Татьяна Викторовна - молодая режиссер театрального кружка, которой тридцать. Можно читать как отдельную историю, а вообще - можно перед этим посмотреть фильм Каникулы, 2022 года)

***

Мария Генриховна сидела во втором ряду, чуть наклонившись вперёд, сцена была почти готова — последние штрихи. Репетиция прошла, слава Богу, без особых эксцессов. В зале пахло пылью, кулисами и каким-то странным волнением. Она нервно скрестила ноги, поправила ворот пиджака и украдкой глянула в сторону Тани.
Та сидела чуть поодаль — в мятой серой толстовке, джинсах, с волосами, будто их трепал ураган. А может, и трепал — ураган по имени "вчерашний вечер". Мария Генриховна заметила, как Таня немного ерзает, перекидывает ногу на ногу, словно пытается сесть поудобнее.
— Татьяна Викторовна, — прошептала она, едва заметно наклонившись к ней и усмехнувшись, — Вас что, гложет совесть за вчерашнее… или минералка?
Таня не ответила. Только усмехнулась левым уголком губ и посмотрела в сторону сцены, будто это ей поможет избежать разговора. Мария Генриховна чуть прикрыла глаза, припоминая недавние события, и её собственные щёки слегка запылали.
Она вспомнила, как Таня возвращалась с Армянской свадьбы: промокшая, с мокрыми прядями на щеках, на одной ноге есть кед, другая босая. Пьяная, смешливая, дерзкая.
И как она, Мария Генриховна, дрожащими пальцами снимала с нее платье и застёгивала на ней свой собственный длинный пиджак, прикрывая её молодую наготу и нижнее белье.
Как Таня вдруг притянулась ближе, как будто собиралась…ведь точно собиралась… Мария Генриховна глубоко вдохнула. Нет. Об этом сейчас нельзя. Уж точно не при детях.
Она снова глянула на Татьяну Викторовну. Та по-прежнему ёрзала, теперь ещё и руками теребя край толстовки. Минералка и кофе. Сто процентов.
— Только попробуйте выкинуть что-нибудь сегодня, Таня, — тихо бросила Мария Генриховна, почти нежно, почти в шутку, но с холодком в голосе, — Устрою вам авторский вечер в актовом зале на одного зрителя — меня.
Вскоре в зале погас свет — начиналось выступление. Спектакль очередного коллектива. Мария Генриховна откинулась назад, сложила руки на коленях, стараясь не смотреть больше в сторону юной режиссёрки, но чувствовала её дыхание, слышала каждый вздох. И знала: вот, сейчас начнётся представление… но главное шоу — не на сцене, главное шоу – прямо перед ней.
Таня следила не за сценой, а за их детьми, которые вели себя, как всегда, из рук вон плохо. К счастью, спектакль закончился быстро. Все эти полчаса Таня ерзала и кусала губу, но не уходила. Мария Генриховна даже хмыкнула: в прошлый раз Таня слиняла, едва одна из девочек вышла из зала. Да и искала любой предлог, лишь бы уйти. Но сейчас…

Далее, им нужно было, как педагогам, идти на собрание. Едва свет на сцене включили, зал взорвался аплодисментами. Таня поднялась со своего места быстро, но чуть скованно, и слегка поморщилась. Мария Генриховна скептически взглянула на нее, не понимая, почему Таня так себя ведет. И ведь даже не признается, что нужно!
Таня прикусила губу, сдерживая неловкое выражение лица, и как бы незаметно прижала ладони к бедрам. Она шутила с детьми, делая вид, что все в порядке. Только Марию Генриховну — не обманешь.
Завуч встала не спеша, поправляя юбку и бросив короткий, прищуренный взгляд на свою младшую коллегу.
— Что-то вы, Татьяна Викторовна, сегодня особенно подвижны, — слова прозвучали почти невинно, но глаза Марии Генриховны были внимательны, — Беспокоит что-то?
Таня лишь махнула рукой, как будто отгоняла муху.
— Всё хорошо, просто… нервы, — быстро сказала она и повернулась, чтобы выйти из зала.
Мария Генриховна задержалась, наблюдая, как та идет по рядам. Шла Таня быстро, но странно, чуть сжимая колени и как будто боясь сделать слишком широкий шаг. Пьяная вчера она шла куда увереннее.
Завуч прикусила губу и сдержала вздох. Уже почти час прошел, с тех пор как она заметила — та ёрзала, ёжилась, будто в теле её бушевала буря, но почему, чёрт побери, не скажет просто: извините, мне нужно отлучиться? Что это, гордость? Стыд? Или…?
— И сколько ты ещё собираешься терпеть? — тихо произнесла Мария Генриховна себе под нос, глядя, как Таня, словно танцуя, выходит из зала.
Собрание начнётся через пять минут. Надо догнать ее и... Придётся догнать. Потому что, если Таня так и не признается, случится что-нибудь невыносимо глупое. Или по-женски обидное.
— Татьяна, стойте! — уже в дверях Мария Генриховна догнала её, Таня как раз направлялась в сторону кабинета для обсуждений, — Мы, конечно, люди творческие, но все же не обязаны страдать ради искусства. Пойдемте со мной. Быстро. И не спорьте.
Голос — твёрдый, губы плотно сжаты. Она уже знала, что та не посмеет перечить, и если пойдёт в таком виде на собрание… ну, тогда уж это будет настоящий спектакль: без света и кулис.
Таня позволила взять себя за руку и утянуть в сторону туалета. Щеки слегка горели, она пристально смотрела на Марию Генриховну, с неким прищуром, а едва они подошли к туалету, Таня занервничала: очередь. После спектакля была длинная очередь.

— Черт, опаздывать нельзя...
Мария Генриховна резко повернулась к Тане, услышав её фразу — почти шёпотом и явно с легким волнением. Глаза завуча округлились на секунду, но она быстро взяла себя в руки. Толпа женщин у дверей туалета шевелилась неторопливо, кто-то из родительниц обсуждал "мимику у третьего справа", кто-то "новую учительницу театрального кружка из Перми, которая слишком молодо одевается".
— Господи, Татьяна, — выдохнула Мария Генриховна, понижая голос, — Ну что же вы... Неужели нельзя было... — Предупредить? Сказать? Сбегать, когда все хлопали? Всё это пронеслось в голове, но вслух она этого не сказала. Зато уверенно взяла Татьяну под руку и потянула к двери уборной, лавируя между тётками с сумками и подростками.
— Простите, извините, чрезвычайная ситуация, педагогическая катастрофа, — прошипела она, буквально проталкивая Таню вперёд. Та шла послушно, щёки её пылали, а глаза блестели то ли от смущения, то ли от... возбуждения? Мария покачала головой.
— Чего ты улыбаешься, как дура, ты же сейчас правда обосс... Пропустите, — голос Марии Генриховны был железный. — Девушка сейчас упадёт в обморок. Гипогликемия. Срочно.
Очередь засуетилась, пропуская их вперёд. Мария Генриховна толкнула Таню в свободную кабинку и закрыла за ней дверь.
— Две минуты. Потом марш на собрание! — она прижалась спиной к двери кабинки, скрестив руки на груди, — Господи, Татьяна Викторовна, вы как ребёнок, честное слово, дети себя и то лучше ведут.
Изнутри — шорох, молния, облегчённый смешок и…
— Заткнитесь, — донеслось из-за двери. Голос был и благодарный, и срывающийся на смех.
Мария Генриховна не удержалась и улыбнулась. Улыбка была усталой, тёплой и очень нежной.
— Хорошо, Тань, но, если вы не успеете к началу собрания, я скажу, что вы в обмороке лежали. На мне.
Пауза.
— Правда скажу.
Мария Генриховна вздрогнула, когда дверца вдруг приоткрылась, и тонкая рука коснулась ее пиджака. Её мягко, но настойчиво втянули внутрь кабинки — так стремительно, что она даже не успела возразить. Только захлопнулась дверца, а она уже стояла лицом к лицу с Таней, едва втиснувшись в узкое пространство.
— Татьяна… — пробормотала Мария Генриховна, растерянно, — Вы что творите? Мы же… мы же в женском туалете, на собрание надо…

Но Таня только улыбнулась. Её глаза — блестящие, дерзкие, будто с вызовом, но и с теплотой, скользили по Марии. Она чуть склонила голову, будто изучая реакцию старшей женщины, а затем тихо, почти шепотом произнесла:
— Я подумала, вдруг вы тоже хотите... – Таня, улыбаясь, взглянула на Марию Генриховну, ее глаза бегали по лицу, изучая каждую частичку… а потом взгляд замер на губах, и Таня, проведя языком по пересохшей губе, вдруг наклонилась и поцеловала ее.
Всё было быстро, как вспышка. Губы Тани мягко коснулись губ Марии Генриховны — сначала осторожно, будто она ждала отторжения, но завуч, замерев, вдруг подалась навстречу. Неожиданно для самой себя. Она коснулась её щеки, потом шеи, как будто что-то проверяя. Что-то позволяя себе.
Поцелуй был не театральным или постановочным, и уж точно не случайным, зато был долгим, теплым и… неуместным.
Головокружительно неуместным.
Вдалеке, в коридоре — шаги, голос кого-то из женщин. Смех. В другой жизни. В другой сцене.
Они отстранились друг от друга на долю секунды, тяжело дыша в тесноте кабинки.
— Мы… — начала Мария Генриховна, не зная, что сказать.
— Успеем, — Таня улыбнулась, — Мы всё успеем.
Мария Генриховна вжалась в кафельную стену, глаза округлились, дыхание сбилось, щеки пылали, но не от страсти, а от ужаса, шока и… да, от безумной нежности. Слёзы выступили в уголках глаз, и голос сорвался, когда она прошептала:
— Таня, у меня муж... у вас муж... что вы творите...
Она почти не верила в происходящее. Всё это — спектакль, жара, вчерашний вечер, Армянская свадьба, смех, ее пиджак на Танино голое тело — это будто продолжение какого-то театра абсурда. Но сердце… сердце грохотало так, будто выбивает новый ритм жизни.
Таня стояла перед ней, наглая, и словно пьяная на остатках адреналина, совершенно бесстрашная, безбашенная. С её губ сорвалось короткое, почти шальное:
— Плевать на мужа.
И прежде, чем Мария Генриховна успела хоть как-то отреагировать — снова губы прислонились к ее губам. Сильные, тёплые, полные желания. Но на этот раз — не позволительно жаркие.
— Э-э, тут занято? — донёсся раздражённый голос снаружи, потом ещё стук, — Дамы, может, вы уже там… ну?.. Тут очередь вообще-то!
Мария Генриховна тут же отпрянула, будто их ударило током. Уперлась рукой в дверь кабинки, прижала к груди брошенную сумочку, дыхание неровное, волосы растрепались. Она не смотрела на Таню, не могла, но краем глаза заметила, как та с вызовом облизывает нижнюю губу, тихо, почти невидимо смеясь.
— Мы выходим, — резко бросила Мария Генриховна.
Она толкнула дверь, и та скрипнула, открываясь. Свежий воздух коридора хлынул в лицо, как пощёчина. Женщины из очереди обернулись: кто-то фыркнул, кто-то вопросительно поднял брови, но Мария Генриховна шагнула вперёд быстро, не глядя никому в глаза. Таня — сзади, слегка приглаживая волосы и вытирая рукой губы.
— Извините, — выдавила завуч, — Просто… плохо стало. Сахар. Я.. контролировала ситуацию.
Она почти побежала к зеркалам. Умыться. Очиститься. Прийти в себя. А Таня, не спеша, шла за ней: спина прямая, улыбка дерзкая, и только глаза выдавали всё — её пульс, её восторг, её чувство.
— Сахар, значит, — прошептала она, вставая рядом у зеркала, и почти обнимая, — Угу. А мне кажется, давление. Скачет.
Мария Генриховна сжала кран, плеснула себе в лицо холодной воды, не глядя на Таню. Но ее сердце… оно уже не слушалось, готово было выпрыгнуть из груди.
Они побежали на собрание, опоздали, естественно, но, к счастью, пока еще ничего не началось, все задерживалось.

Мария Генриховна сидела и краснела, поправляя свои волосы, а Таня все еще улыбалась рядом. Какая же она! Делает все, что захочет, совершенно не волнуясь.

Пока они ждали, Таня выпила еще бутылку минералки, и даже нашла где-то пару бутербродов и кофе.

— Будешь? — Таня прищурилась, протягивая бутерброд. Мария Генриховна качнула головой.
Она сидела, будто приклеенная к своему пластиковому стулу, втиснутая между каким-то критиком с густыми бровями и Таней, которая, кажется, даже сейчас жила в каком-то своём кино.
Рыжие волосы Марии Генриховны были аккуратно зачесаны, но всё равно предательски падали на лицо. Щёки горели, колени сдвинуты, спина ровная. Она выглядела, как образцовая завуч — если не смотреть на её глаза. Потому что там… бушевала буря.
Мария Генриховна уже сто раз пожалела, что не вошла в ту кабинку сразу. И что не позволила себе поцеловать Таню чуть дольше. Или наоборот, что вообще позволила? Может, это все ошибка? Дома ждет муж… но…
Рядом Таня. С кофе в одной руке и бумажным пакетом с бутербродами в другой. Она так аппетитно жевала, что даже строгий мужчина в пиджаке перед ней пару раз обернулся, но Таню это, как всегда, нисколько не смутило.
Собрание, наконец, началось. На сцену вышел кто-то из Министерства культуры, началась речь — длинная, вымученная, с пафосными оборотами и скучными голосами. Обсуждали спектакль. В зале затихли. Только Таня шепнула:
— Будто мы на похоронах…
Мария Генриховна тихо хмыкнула. Не могла не хмыкнуть. Эта девчонка… невыносимая.
Прошло около часа. Скучные критики, один за другим, выходили и нудно рассказывали что-то про театральные кружки, про ограничения, про правила постановки…
И тут…
Таня снова поёрзала. Сначала чуть-чуть. Потом сильнее. Поджала губы. Сощурилась. Посмотрела прямо вперёд, но уголки рта дрогнули, и Мария Генриховна поняла. Узнала это выражение. Она видела его сегодня утром, когда они проснулись в одной кровати. Видела полтора часа назад у туалета. Девушка делала это специально…
— Только не снова… — прошептала Мария Генриховна, склонившись к ней, — Вы же… Таня…
Та повернула голову. И… да. Улыбка. Эта самая — лукавая, насмешливая от дерзости. Улыбка человека, которому сейчас вообще всё равно, в каком он зале, сколько вокруг депутатов, критиков и важных чиновников, и насколько позорно идти в туалет во время министерской речи.
— А что, если нам просто уйти? — прошептала Таня, и её голос был в этот раз игривый. Почти вызывающий.
Мария Генриховна чуть не выронила блокнот. Она не знала, что делать — смеяться, выволочь Таню силком из зала, или… или прикрыть её собой, как бронёй, и дать сделать что-то совершенно безумное, например… вновь поцеловать себя.
Они сидели, окружённые строгими галстуками, под щёлканье ручек, с речью министра где-то в фоне, и воздух вдруг стал густой, как мёд.
— Таня, не говорите ерунды, ну куда мы пойдем! - пробормотала Мария Генриховна.

Девчонка явно играет с ней. Просто пытается сбежать со скучного собрания. Таня улыбается... да, точно играет.

Но собрание шло, и Таня ерзала все сильнее, перекидывала ногу на ногу, потом обратно, слегка наклонялась вперед. Она старалась делать это незаметно, но... Мария Генриховна тяжело вздохнула.
Она уже не могла различить, что там бубнит на сцене усатый представитель Министерства. Что-то о «важности воспитания художественного вкуса в подрастающем поколении», но сейчас это казалось где-то за стеклом, в другом измерении. В её реальности был только один центр гравитации — Татьяна Викторовна.
Таня.
Которая сейчас сидела рядом, уже наклонившись вперед, локти на коленях, лицо вроде бы спокойное, но Мария Генриховна, с её преподавательским опытом и телом, натренированным улавливать малейшие движения учеников, видела всё.

Как та скрещивает ноги, закидывая одну на другую, как прикусывает губу, как вжимает пальцы в бедро и морщится — на секунду, еле заметно, но почему-то снова эта полуулыбка. Эта… издевательская, хищная и сводящая ее с ума.
— Таня, — прошипела Мария Генриховна, даже не оборачиваясь, — Не устраивай цирк. Это же… серьёзное собрание.
— О, мы снова на ты? — Таня хмыкнула, затем все же ответила, — А я и не устраиваю, —прошептала она, наклоняясь к самому уху. Горячее дыхание, смех в голосе, вызывающий мурашки на коже, — Я просто… в отчаянной ситуации.
Мария стиснула зубы. Сжала ручку в пальцах так, что костяшки побелели. Она пыталась сосредоточиться на выступающем мужчине, на блокноте, на собственном дыхании — но Таня…
Она снова шевельнулась. Приподнялась на кресле, словно собиралась встать, но потом резко села обратно, потом зачем-то протянула руку к бутылке с минералкой, но вдруг резко остановилась, будто поняла, что больше не влезет ни капли. Её глаза — те самые, смеющиеся, неугомонные — метнулись к Марии Генриховне. Молча. И с таким хитрым прищуром… что Мария не выдержала.
Завуч повернулась к ней, впилась в неё взглядом, и прошипела на вдохе:
— Хватит. Хватит играть. Или ты сейчас встанешь и уйдёшь в туалет — мимо всех этих «страшных» депутатов и театральных светил, или…
— Или?.. — Таня ухмыльнулась, она явно выбирала второй вариант. Некое неизвестное наказание от Марии Генриховны. Таня вдруг посмотрела на неё так… что всё сжалось внутри. Ни одна ученица, ни один родитель, ни один коллега за все годы работы не смотрел на неё так. С вызовом. С азартом, и с возбуждением, а еще со странным, наивным доверием — как будто она знала: Мария всё равно её спасёт.
С трибуны доносилось что-то о грантах. В зале — скрип стульев, кашель, перелистывание бумаг. А внутри этой маленькой капсулы из двух кресел и несказанных слов всё кипело.
Мария Генриховна выдохнула. Медленно. Глубоко. Как перед важной сценой, где нужно не забыть текст и не дрогнуть. Она знала, что будет жалеть. Знала, что вся эта история — сплошной абсурд, начавшийся с армянской свадьбы или даже с того пресловутого кофе и заканчивающийся… чем? Вот этим?
Она вдруг встала. Резко, шумно, сдвинув стул. Театральные критики на ряду позади подняли брови. Парочка преподавателей других кружков повернули головы, презрительно смотря на нее, но она не обращала внимания. Просто наклонилась к Тане, схватила её за запястье — уверенно, как заведующая, как старшая, как… та, кто решает, — и приказала:
— Вставай. И пойдём. Сейчас.
Таня подняла взгляд, и тут же… рассмеялась. Почти беззвучно, тряхнула растрёпанными волосами и, подчиняясь, как будто это все лишь игра, поднялась. Лёгкий смешок вырвался у неё снова, когда она чуть не опрокинула свой блокнот, и чуть не споткнулась.
— Мы что, сбегаем? Ты лишишь меня этого прекрасного похоронного веселья? — тихо спросила она с весельем в голосе.
— А что делать, если ты сидеть спокойно не можешь, — вскинула брови Мария Генриховна, пробормотав сквозь зубы и краснея как помидор.
— О, заведующая пошла вразнос… — пропела Таня, стараясь не ржать вслух, пока они пробирались по ряду к выходу, извиняясь перед возмущённым депутатом, наступая на ноги строгой даме в жемчугах.
В зале заволновались. Кто-то обернулся, кто-то хмыкнул, но они уже выходили: две фигуры — одна собранная, взвинченная, в строгой юбке, другая — лохматая, в джинсах, с улыбкой победителя. В воздухе оставался только запах лимонной минералки и шорох недосказанного…
Они вышли в холл. Просторный, почти пустой, с колоннами и портретах на стенах, как в театре. Было так нервно, что Таня обняла себя за плечи, а Мария Генриховна закатила глаза и двинулась куда-то, не оглядываясь, только каблуки постукивали, будто отсчитывали секунды её внутреннего отчёта: «Сколько ещё я это поведение терпеть буду?»
Они свернули к лестнице, потом к запасному выходу. Маленький, мало кому известный коридор, где обычно курили подростки, за что потом получали выговор. Здесь пахло старым деревом и чем-то пыльным, и именно тут Мария Генриховна остановилась. Развернулась к Тане. Та догнала её, всё ещё смеясь, и чуть не налетела, не ожидая, что она решит остановится прямо здесь.
— Ну и что дальше, Мария Генриховна? Спрячете меня тут, как непослушную девочку? — прошептала Таня, прижавшись спиной к стене и кокетливо ведя плечом.
— Даже не сомневайтесь, — сказала Мария ледяным тоном, но глаза ее горели.
Она сделала шаг. Потом ещё один. Подошла почти вплотную. Руки по швам, лицо спокойное, но сердце стучало, как у старшеклассницы перед первым выходом на сцену.
— Вы решили, что всё вам можно, да? Что можете ворваться в мою жизнь, как к себе домой, с песком в ботинках и фразой «А можно я тут переночую?»... — тихо, ровно произнесла она.
— Ну, вы же меня не выгнали, — Таня снова улыбается, будто щекочет воздух своим тоном.
И в этот момент Мария Генриховна сама берёт её за подбородок. Осторожно. Уверенно. И целует, но не как в туалетной кабинке. Не судорожно, не в спешке, а глубоко. С нажимом. Так, чтобы у Тани перехватило дыхание.
Потом отстраняется и смотрит прямо в глаза, тем не менее замечая поерзывания молодой учительницы. Мария закатывает глаза.
— Знаешь, что… ты неисправима. Вот теперь… стой и терпи, до конца собрания никуда не отпущу. Считай, что ты наказана! Тебе же это нравится? — голос почти ласковый, насмешливый, но с хрипотцой, как у преподавателя, читающего прозу с театральной кафедры.
Таня тихо хохочет, виновато смотрит исподлобья, опирается лбом о стену и сжимает штаны.
— Ну и стерва вы, Мария Генриховна.
— Я заведующая, Таня. А вы — моя головная боль.

Таня всё ещё стояла, прислонившись к стене, плечи подрагивали — то ли от смеха, то ли от чувства, которое словами не опишешь. Она прикусила губу, пытаясь отдышаться, но не могла не оглянуться: Мария Генриховна стояла чуть поодаль, скрестив руки, глядя на неё с тем самым взглядом — между гневом, заботой… и чем-то ещё, запретным.
— Значит, так теперь будет, да? — улыбнулась Таня, — будете наказывать поцелуями?
— Будете нарываться — посмотрим, чем ещё, — Мария подняла бровь. Голос у неё дрожал на самой грани.
Они молчали. Минуту. Или вечность. Тане было тяжело стоять на месте, и не только потому, что внутри всё бурлило от страсти. Она слегка сжала бёдра, как бы пытаясь незаметно снять напряжение, но Мария Генриховна хмыкнула. Она просто стояла и смотрела, не двигаясь.
— Я ведь серьёзно сейчас могу лужу сделать… — насмешливо произнесла Таня.
— О! — усмехнулась в ответ Мария, — Не сомневаюсь. Но вы же большая девочка, не как Яся. Сможете потерпеть.
Таня прищурилась, хитро. Она сделала шаг вперёд, близко, совсем близко. Так, что носки их обуви соприкоснулись.
— А может, вы просто хотите, чтобы я тут в коридоре, прямо у ваших ног… сдалась? — низким и бархатистым голосом произнесла Татьяна.
Мария Генриховна моргнула и даже обернулась. Небрежно, но с тем напряжением, которое выдаёт человека, играющего не по своим правилам. Она шагнула назад — не в страхе, а чтобы восстановить контроль, но Таня, конечно, тут же сделала шаг к ней.

— Вот вы какая, Мария Генриховна. Не просто строгая, вы… коварная. Вы наслаждаетесь этим, да? Как я извиваюсь. Как не могу попросить напрямую… Как хочу вас… — голос Тани стал тише, но глубже, словно разливался по коридору, как малиновое вино.
Мария задышала громче. На секунду прикрыла глаза, потом снова открыла, медленно, и, наконец, сказала:
— Я хочу, чтобы вы помнили. Не я первая начала эту игру, Татьяна Викторовна.
Таня усмехнулась, мягко, и вдруг, наклонившись вперёд, совсем тихо прошептала прямо у уха:
— Но вы в неё втянулись… полностью.
Мария Генриховна вздрогнула, улыбнулась, и сделала нечто совершенно неожиданное: взяла Таню за руку, провела пальцами вдоль её запястья… и прошептала:
— Я бы все сейчас отдала, чтобы войти в тебя полностью, но я не хочу, чтобы ты устроила здесь инцидент, так что иди в туалет, пожалуйста.
Таня вспыхнула и рассмеялась, на этот раз искренне и звонко. Побежала по коридору, бросив через плечо:
— Ох, Мария Генриховна, вы ещё пожалеете, что отпустили меня!
Мария осталась стоять в коридоре. Прикусила палец. Вздохнула. Смотрела ей вслед с тем самым выражением, в котором было всё: раздражение, влюблённость… и капля предвкушения.
….
Таня вернулась из туалета через пару минут, но уже без того лукавого хохота — взгляд её был внимательным, почти серьёзным. Мария Генриховна стояла у окна, разглядывая старые деревья сквозь мутное стекло: как раз через час у них экскурсия в тисосамшитовую рощу. Она даже не обернулась, когда услышала шаги — просто сказала:
— Надеюсь, теперь ты можешь думать не только телом.
— О, — тихо сказала Таня, — Теперь я думаю им ещё сильнее.
Она подошла ближе, но не тронула её, а просто встала рядом. Так близко, что рука Марии Генриховны слегка задрожала — от напряжения, от желания, от страха. Их плечи почти соприкасались. От Таниной кожи пахло чем-то озорным и летним, будто поле и шампунь одновременно.
— Я хочу, чтобы ты не уходила, — прошептала Мария.
Таня наклонилась к ней, дотронулась щекой до щеки — чуть-чуть, едва. Мария не отстранилась, а наоборот — наклонилась ближе, дыхание сбилось.
— Что, совсем? — голос Тани был тихим и пронзительным, но вновь насмешливым, — Даже если я снова буду есть бутерброды в зале и ёрзать так, что тебя бросит в жар?
— Даже если ты сводишь меня с ума, — Мария Генриховна вздохнула, глядя прямо в её глаза.
— А я хочу тебя, — сказала Таня, просто, без прелюдий, — По-настоящему. Мне плевать на всё. Ты видишь?
И вдруг она осторожно взяла Марию за талию, притянула ближе. Мария вдохнула — дрожащий вдох, как у актрисы перед последним монологом.
— У нас нет времени, — прошептала она. — Скоро экскурсия...
— А я хочу успеть до экскурсии, — Таня смотрела жадно, почти жутко, но без насилия — скорее, с отчаянной нежностью.
И Мария... поддалась. Руки сами легли на плечи Тани. Они целовались так, будто больше не было ничего: собрания, мужей, театральных кружков и депутатов. Только дыхание, вкус губ, запах духов и жар.
Таня вдруг прижалась крепче, ладонью скользнув вниз, по пояснице Марии. Та не остановила, только тихо всхлипнула от внезапности — не боли, нет, — а от того, как сильно хотела и как долго не позволяла себе. С мужем такого не было уже много лет, да и было ли когда? А сейчас — всё сломалось.
Они не стали раздеваться. Не стали торопиться. Всё медленно, будто во сне. Касания через ткань — не менее яркие, чем сквозь кожу. Таня вдруг опускается вниз, находит шов на чулке, проводит по нему пальцем, и Мария Генриховна вздрагивает.
— Ты дрожишь, — Таня поднялась снова вверх и прошептала, уткнувшись в изгиб её шеи. — Почему?
— Потому что... я не знаю, кем буду, когда это закончится.
Таня на секунду отстранилась, посмотрела очень внимательно и ответила:
— Той, которая наконец разрешила себе жить.
Мария тут же поцеловала ее, глубоко и настойчиво, с замиранием где-то внутри.
Где-то вдалеке хлопнула дверь. Шорох. Кто-то возвращается с собрания. Мария Генриховна резко выпрямляется. Губы влажные. Взгляд хищный.
— Уходим. Прямо сейчас. Пойдем в номер. Не хочу больше… быть здесь.
Таня улыбается, берет ее за руку, и они идут сквозь закулисье этого места, сквозь фальшь, страхи и правила — туда, где можно быть настоящими. Хотя бы на полчаса.
Дверь номера захлопнулась. Коридор остался за ней. Шторы плотные, в комнате полумрак.
Они посмотрели друг на друга. Без слов. В их номере было прохладно. Маленькая гостиничная лампа горела желтоватым светом, а на кровати — аккуратно сложенный плед. В углу — бутылка воды.
Дверь щёлкнула замком — это Мария Генриховна закрыла ее на всякий случай, чтобы их больше никто не увидел. Таня обернулась, стягивая с себя толстовку через голову:
— Я не хочу больше притворяться, — тихо сказала она, — Я влюбилась в тебя, как школьница.
Мария стояла у двери, пальцами касаясь замка, будто всё ещё решалась — открыть или оставить. Потом повернулась, молча и подошла к ней.
Затем сняла с нее футболку. Ласково. Эротично, по-взрослому.
— Сегодня ты не режиссёр. Не учитель. Не девочка с дерзкой улыбкой. Сегодня ты — моя. Слышишь?
Таня кивнула. Нервно подрагивая. Какая же она… влажная.
В момент, когда пальцы Марии Генриховны коснулись её запястья, всё исчезло: кружок, дети, свет рампы, прошлое, ожидания, роли, страх. Осталась только она. И ОНА.
Они почти не говорили. Только кожей. Таня не торопилась, но и не сдерживалась. А Мария позволила — впервые. Не командовала, не направляла. Только тяжело дышала, отвечала касанием на касание. Тела горели, поцелуи становились все более страстными, а пальцы изучали друг друга в самых потайных местах. Тихие стоны словно зазвучали в унисон. Жар, страсть и похоть переплелись во что-то единое, запретное, неловкое, но очень-очень приятное…
Мария Генриховна громко застонала, зарываясь лицом в подушку, а затем прошептала:
— Никогда не думала, что сойду с ума от той, кого должна была воспитывать.
Таня выдохнула:
— А я всегда знала, что ты не такая, как все. Просто ждала, когда ты это признаешь.
Свет лампы слегка мерцал, простыни сбились, а горячее дыхание становилось все более размеренным, в тишине Мария прошептала:
— У нас мало времени. Нужно идти.
— У нас будет вся ночь, — прошептала в ответ Таня, уткнувшись в её ключицу, — Мы заслужили.