Предисловие: это — что-то наподобие фанфика по книге "Расмус-бродяга". Кто в детстве не читал, кратко поясню: мальчик девяти-десяти лет, будучи "нетаким какфсе" нон-конформистом, сбежал из приюта. Через какое-то время после побега он встретил бродячего мужчину, и (я не психолог, конечно), скорее всего, увидел в нём отца и сильно к нему привязался. Больше из сюжета, в принципе, знать ничего не нужно. Это альтернативная версия сцены того, как началось это самое совместное бродяжничество.

УПД: подобную картину я представляла в своей голове ещё давным-давно, в девять лет, когда читала эту самую книгу и посмотрела по ней фильм.

И тут Расмус вдруг понял, что значит быть бродягой. "Так вот, значит, что это такое", осенило его. Можно делать всё, что хочешь. Можно есть, спать и ходить по дорогам, когда тебе вздумается. Чувствуешь себя свободным, на удивление свободным, как птица в лесу.

Рядом с ним, весело напевая, шагал Оскар. Внезапно он свернул с дороги и остановился на залитой солнцем полянке возле высоких можжевеловых кустов.

— Здесь ты можешь соснуть, — сказал Оскар, — здесь солнечно и ветра нет! И ни одна каналья не увидит тебя с дороги.

Расмус зевнул, но беспокойная мысль заставила его застыть на секунду с разинутым ртом.

— Оскар, а ты правда не уйдешь от меня, пока я сплю?

Оскар покачал головой.

— Спи давай, — только и ответил он.

Расмус бросился на траву. Он лег на живот, положил голову на руку. Солнце так славно пригревало, и Расмуса клонило ко сну. Уже засыпая, он увидел, что Оскар укрывает его своим пиджаком. Он больше не мерзнул.

Он лежал на ковре из чабреца, вдыхая его пряный запах. Можжевеловые кусты, нагретые солнцем, тоже хорошо пахли. Да, они пахли летом. Теперь всю жизнь запах чабреца и нагретого солнцем можжевельника будет напоминать ему лето и блуждание по дорогам.

Над головой у него жужжал шмель. Расмус с трудом открыл один глаз, чтобы поглядеть на него. И тут он увидел Оскара, который сидел и жевал соломинку.

А потом Расмус заснул.

Проснувшись, он почувствовал себя намного лучше.  Голова уже не была такой тяжелой, и отдохнувший Расмус медленно поднялся, откинул в сторону безразмерный потрепанный пиджак, сладко потянулся, зевнул, а после сорвал травинку и пощекотал ею босую пятку задремавшего Оскара.

—  Э-эй! Оскар, вставай! Вставай же, соня! Я выспался!

—  Ой! Ай! Что такое?

—  Вставай! Я готов идти!

—  Расмус, это ты? Ах ты, маленький проказник!

Белокурый  мальчишка весело бежал по поляне, наслаждаясь свободой: наконец-то больше не нужно делать противную зарядку и выполнять все по свистку и ударам гонга.
Глядя на Расмуса, пустынник Оскар видел в нем себя: когда-то и он вот так своевольно убежал из дома, не желая мириться с правилами. Правда, тогда он был чуть постарше.

—  Куда же ты так бежишь, Расмус? Погоди, мне за тобой не угнаться — быстрый малый.

    Оскар удивлялся смелости Расмуса — правильно, и правильно он поступил. Сбежать неведомо куда – всяко лучше, чем терпеть, как тебя мучают, словно в плену. Маленьком деревянном с кучей таких же невольников плену.

Терпеть... Что-что, а это Расмус  точно не любил. За это ему часто прилетало. На обед он бежал раньше всех, не дожидаясь, пока и остальные усядутся за стол. Когда всех не пускали гулять в дождь, Расмус пытался окольными путями проскочить на улицу и босиком пробежать по мокрой траве. А уж дневной сон для Расмуса был настоящей пыткой.

Всё было так хорошо: безоблачное ясное небо, на удивление теплое солнце, да и ветер не поддувал. И всё было бы ещё лучше, если бы не одна неприятность… 

Молоко, выпитое новоиспеченным бродягой с утра, оказалось подкисшим.  Оскару от него было хоть бы хны – за долгое время странствий его желудок привык ко всему. А вот желудок Расмуса, который какой гадостной приютской еды только не принимал, молоку был совсем не рад.

Сначала у мальчишки лишь немного скрутило живот. Для него это дело было вполне привычным, поэтому он просто слегка напрягся, выпустил газы и, как ни в чём не бывало, дальше пошёл вприпрыжку.

Но чуть позже живот Расмуса начал вздуваться и всё сильнее болеть. Немного погодя живот сильно закололо, да так, что мальчишке было тяжело даже вздохнуть.

Расмус сел на траву, прижал ноги к животу и обнял колени. Его бодрость и радость куда-то испарились.

—  Что стряслось? – с недоумением спросил Оскар.

—  Давай здесь остановимся?

—  Идти устал что ли? – Оскар подошёл ближе к Расмусу и слегка потрепал его светлые волосы.

—  Угу... – мальчик вздохнул и положил на колени голову.

—  Ох… Я ведь говорил, что ты ещё не привык. Ну, ничего – стерпится.

Стерпится…Расмус очень на это надеялся. Он терпел. Ему было очень трудно, но он продолжал сжиматься. Он покусывал нижнюю губу и покачивался из стороны в сторону.

—  Плохо тебе? – забеспокоился Оскар.

Расмус помотал головой, а после этого скорчился.

—  Не прикидывайся зонтом. Вижу ведь, что плохо. И зачем ты только свалился на мою голову...  Говори, что с тобой.

Мальчишка понял, что Оскар видит его насквозь и врать ему – бесполезная затея.

—  Живо-о-от разболелся! – захныкал Расмус.

—  Почему же сразу не сказал? Пойди-ка сюда и подними рубаху.

Мальчишка встал с травяного ковра и послушно подошел к товарищу.

— М-да, раздулся живот, – покачал головой Оскар, – ну, ничего. Сейчас дам кое-что.

Оскар достал из своего потёртого холщового рюкзака какой-то маленький стеклянный бутылёк, вытащил деревянную пробку и протянул его Расмусу.

— На-ка, выпей.

Расмус недоверчиво посмотрел на Оскара.

— Это что?

—  Не задавай лишних вопросов. Ты же хочешь, чтобы твой животик прошёл?

Мальчишка вздохнул.

— Да…

— Ну вот и пей.

Расмус прищурился.

—  А ты меня точно не отравишь?

—  Ещё чего. Я отравлю только твою боль, которая тебе покоя не даёт. Так её отравлю, что она мигом убежит.

Мальчишка пожал плечами, покрутил бутылёк в руках и, наконец, прислонил его к губам.

Рот окутал горький травяной вкус. Расмус поморщился, но сделал три глотка, хоть и с большим трудом.

—  Вот и умница. А сейчас пойдём дальше.

Расмусу действительно стало немного легче, и он зашагал по мягкой траве. Боль понемногу исчезала, и вскоре от неё не осталось и следа. Мальчишка беззаботно болтал с Оскаром, как вдруг в животе что-то забурлило, словно кипячёная вода в кастрюле на маленькой приютской кухоньке. Боль накатила резкой волной, и Расмус расплакался.

—  А-ай, животик, бедный мой животик! – мальчик упал на колени, схватившись за больное место.

—  Потерпи немного, скоро станет совсем легко. Просто перетерпи. – Оскар ласково, по-отцовски, погладил Расмуса по голове.

—  Не хочу, не хочу я терпеть! – Расмус встал и затопал ногами, - Ты сказал, живот пройдёт, а он ещё больше заболел! Ты – обманщик! Не хочу больше с тобой дружить!

— Ну, как знаешь.

—  Ой! – живот Расмуса вдруг резко схватила сильная судорога, заставившая мальчишку согнуться пополам.

  — Бедолага ты... Беги скорее!

  Мальчик, успевший отойти от Оскара, растерянно оглянулся и спросил:

—  Куда же?

—  Посмотри, кустов ведь полным-полно! А из людей здесь кроме нас никого и нет.

  Расмус заметался из стороны в сторону, ища самое укромное место среди тех, что имелись.

  —  Куда ты так далеко убегаешь? Заблудишься ещё. Садись прямо здесь, не бойся.

Расмус снова растерялся.  Ему было неловко и даже немного стыдно.

Мальчишка забежал за ближайший к нему можжевеловый куст и спустил светло-серые брюки. Живот снова свело судорогой, и бедняжка едва успел стянуть свои белые хлопковые трусы и присесть на корточки.

На траву то ли повалилось, то ли полилось то, что скопилось в животе, – мальчишка пару дней не оправлял кишку, – и приправилось сверху не первой свежести молоком.

Расмус то и дело вздыхал и похныкивал: проходить и пустеть живот всё никак не хотел.

В приюте Расмус почти всегда выгадывал время, чтобы остаться в уборной одному, чтобы ему никто не мешал. А когда среди ночи Расмуса навязчиво будила малая нужда, он стыдился встать и справить ее в эмалированный ночной горшок – вдруг кто увидит или услышит?

Иногда нужда припирала настолько сильно, что в уборную приходилось нестись, сверкая пятками, преодолевая свой стыд. И если рядом кто-то сидел, Расмус сгорал от стыда. У него пылали щёки, а глаза наполнялись слезами. Он держался за деревянную опору, останавливая взгляд на корзинке, в которой лежали разрезанные на полоски куски газет.

Оскар открыл свой холщовый рюкзак и достал оттуда два льняных лоскута.

— Расмус! – позвал он мальчишку, – Ты всё?

— Не смотри! – завизжал Расмус, – Я стесняюсь.

— Больно надо мне на тебя смотреть, – буркнул Оскар,  – Чего я там не видел?

— А зачем зовешь?

— На-ка, вытрись, – Оскар протянул Расмусу лоскутки, – Это дело такое.

Расмус вдруг вспомнил, как в приюте его и остальных детей учили подтираться. Как он, ещё совсем маленький, сидел на ночном горшке, держа в руках полоску газеты и сгибая её пополам своими детскими ручонками.

— Расмус! Опять вымазался, что за мальчишка! Уже целых три года, а всё никак не научится, – восклицала так ненавистная мальчишкой фрёкен Хёк.

В очередной раз голого и дрожащего от холода Расмуса несли купать, а дети, особенно те, что постарше, заливисто хохотали.

Сейчас же всего этого не было. Зато были свобода, природа, кусты и такой близкий по духу Оскар.

Расмус прислонил к себе небольшой, с его ладошку, лоскуток. Было очень непривычно, очень… по-бродяжьи.

— Лоскутья – это оч-чень хорошо, – объяснял мальчишке Оскар, – Листья для этого дела не подходят – уж очень скользкие. И ненадёжные.

Расмус закончил, натянул порты и вышел из-за куста. Живот наконец опустел, и в нём было так легко, как, казалось, не было никогда.

— Оскар, мне стало так хорошо! – воскликнул мальчишка.

— А я что говорил? Ты не думай, я слов на ветер не бросаю.

— Теперь я тебе верю.

Оскар протянул Расмусу свою тёплую шершавую ладонь, и они снова отправились в путь.

На минуту Оскар призадумался: что было бы, если бы Расмус был его сыном?

Да, он бы точно так же ходил вместе с ним по полям, держа его за руку, обнимал, тепло укрывал и гладил его лоб перед сном, научил бы его... Чему?

Смог бы он его чему-нибудь научить?

Сейчас ему не хотелось об этом думать, а жить мгновением, держа за руку свою маленькую родственную бунтарскую душу.