Машина была наполнена сладким, сахарным запахом лета — запахом свежесрезанного арбуза. На заднем сиденье лежал полосатый великан, а Аня в лёгком ситцевом длинном платьице поверх плотного закрытого купальника, всё ещё облизывала липкие пальцы. Они ехали с дегустации арбузов, полные впечатлений и сладкой мякоти, как вдруг упёрлись в стену из машин.

Пробка была абсолютной, безнадёжной. Асфальт под солнцем плавился, а внутри машины начинало пахнуть не только арбузом, но и нетерпением.

— Мам, я не могу, — простонала Аня, ёрзая на кожаном сиденье. Платье задралось, обнажив ярко-розовый купальник. — Я сейчас лопну.

Лена смотрела на дочь в зеркало заднего вида. Щёки Ани покраснели, губы дрожали. И Лена вдруг ясно вспомнила себя в детстве, такую же беспомощную в подобной ситуации. Правила... а что правила перед этим маленьким, настоящим страданием?

— Солнышко, не мучайся, — тихо сказала она. — Можешь сделать это прямо сейчас. Здесь. Никто не увидит.

Глаза Ани округлились от недоверия, смешанного с надеждой. Она кивнула, зажмурилась, и Лена услышала тот самый сокровенный звук — сначала отрывистый, потом плавный. Он слился с гулом мотора соседней машины.

Аня ахнула, а потом рассмеялась.
—Ой, как тепло! И приятно...

Лужа растекалась по кожаному сиденью, огибая её бёдра в купальнике. Она была тёмной и почти невидимой на тёмной обивке. Лена не стала искать салфетки. В этом же не было срочности. В этом был... странный покой.

— Правда приятно? — спросила Лена, и её собственный голос прозвучал для неё удивлённо тихо.

— Угу. Сладко даже. От арбуза, наверное.

Они сидели в тишине, и Лена смотрела, как дочь расслабленно лежит в образовавшейся луже, будто в тёплой ванне. И это детское, животное удовольствие от освобождения тела было таким чистым, таким искренним. И таким одиноким.

Мысль пришла внезапно, родившись из этой тишины и странной близости. Почему она, взрослая, должна сидеть в напряжении, пока её дочь купается в ощущении свободы? Почему правила и стыд должны быть только её уделом?

Сердце заколотилось громко и глухо. Это было безумие. Но это было то же безумие, что и минуту назад, которое принесло её дочери облегчение.

— Знаешь, Анечка, — Лена сказала это, глядя прямо перед собой в стену из фур и седанов. — А я, пожалуй, составлю тебе компанию.

Она увидела в зеркале, как лицо дочери выразило крайнее изумление. Но ни протеста, ни осуждения в нём не было. Только любопытство.

Лена сдавила бёдрами прохладную кожу водительского сиденья, а потом... отпустила. Расслабилась. Сначала это была острая, почти болезненная волна стыда, которая тут же сменилась такой волной облегчения, что у неё потемнело в глазах. Тёплый поток заливал сиденье, пропитывал её лёгкие летние брюки, тек по коже. Это было невероятно интенсивно, почти по-юношески щекочуще.

Она закинула голову на подголовник и выдохнула. Выдохнула всё: стресс пробки, груз ответственности, вечное «надо» и «нельзя».

В салоне повис новый запах — более резкий и насыщенный, смешавшийся со сладким арбузным ароматом. Запах их общей, разделённой тайны.

— Мам, а тебе тоже... приятно? — тихо спросила Аня.

Лена открыла глаза и встретилась с дочкиным взглядом в зеркале. И она улыбнулась. Широко, по-настоящему.

— Да, моя хорошая. Очень. Как будто сбросила что-то очень тяжёлое.

Они ехали дальше, две девушки в своей запертой на ключ вселенной. Аня сидела в своей тёплой луже, Лена — в своей. Они не вытирали ничего. Влажная прохлада на коже была напоминанием об их странной, интимной победе над условностями, над пробкой, над всем миром за стеклом.

Им обеим это нравилось. Не просто нравилось — это сблизило их на каком-то новом, безмолвном и абсолютно честном уровне. Они были сообщниками. Они были одной командой, купающейся в тёплой, живой воде посреди летнего ада.