Школа. 11 Б класс. Урок алгебры.
Я вижу её из-за стола. Сижу, как всегда, в своей строгой блузе, юбке, волосы идеально уложены, пальцы чуть сжаты, ручка нервно постукивает по журналу. И вот она — снова. Таня Сирина. Ужас этой школы. Дерзкая, своенравная.
Сидит на задней парте. Развалилась на ней, как будто царица. Олимпийка зеленая, расстёгнута, под ней майка, будто ей плевать, что она на уроке, а не на стадионе. Джинсы порваны. Коленки наружу, а ей хоть бы хны. Сидит, щурится, щёки румяные, губы чуть искривлены — эта её ухмылочка. Насмешка. Прямо мне в лицо. Но почему-то ерзает. Странно. Нога постукивает по полу. Взгляд то на часы, то на дверь.
— Сирина, — говорю я тихо, но чтобы голос все же был холодным, — Ты не заметила, что у нас не перемена? Или у тебя, как обычно, свой график? Ерзать прекрати. Сядь ровно.
Она не отвечает. А потом тихо, как будто ветром принесло: — А вы не заметили, что у нас, как обычно, скука смертная?
В классе — тишина. Я встаю. Медленно. Так, как поднимаются только тогда, когда всё — предел.
— Всё. Хватит! — подхожу к доске и чуть стучу по ней ладонью, — Таня Сирина, ко мне. Сейчас же.
Она медлит. Лениво встаёт, будто одолжение делает. Подходит, кудри спутаны, пахнет слишком ярко мужским одеколоном — дёшево, вызывающе. Стоит с вызовом.
— Ты у нас сегодня самая умная? — спрашиваю ее, слегка поджав губы, — Прекрасно. Тогда у доски останешься. На второй час. Я устала смотреть, как ты превращаешь мой урок в цирк.
Я чувствую, как приятно холодеет внутри от этой власти. Она всё время ускользала. А сейчас — нет. Сейчас будет по-моему.
— Решай. Третье задание, шестая задача. Пока не решишь все, что мы сделали за урок – не уйдешь.
Я сажусь обратно, не сводя с неё глаз. Пусть поймёт наконец, что взрослая жизнь — это не шутка. Особенно рядом со мной.
Таня театрально зевает, но открывает учебник. Звенит звонок и класс спешно пустеет, одна Таня у доски. Я дожидаюсь, пока все покинут класс. Таня мнется чего-то. Задумчивая. Как будто сказать что-то хочет, но не решается.
Я подхожу к двери, щёлкает замок — громко, демонстративно. Пускай слышит. Пускай понимает: час наказания — не метафора. Он начался, и отсюда она никуда не денется.
Сажусь за стол, открываю тетрадь, делаю вид, что проверяю контрольные. Но наблюдаю. Искоса. Украдкой.
Она там, у доски, стоит, как на сцене. Всё в ней — поза, жесты, даже это зевание наигранное — всё напоказ, как будто перед камерой. Ах да, она же «актриса» у нас.  Строит из себя. Только сцена у неё сегодня другая — не школьный праздник, а мой кабинет. И зритель — я.
— Ну что, Татьяна, — говорю я, не поднимая глаз от бумаги, — Сложно? Или ты просто забыла, как решаются тригонометрические уравнения?
Она молчит. Ни слова. Только тишина и лёгкое поскрипывание маркера по доске. Переписывает. Медленно. Тянет время, как обычно.
Но что-то не так. Это ее ерзанье…
Я поднимаю взгляд. Стоит как-то странно. Переминается вся. Плечи напряжены, нога на ногу. Сначала думаю — опять спектакль. Но лицо у неё… не дерзкое. Не ухмыляющееся. Настоящее. Живое.
— Таня? — голос у меня ровный, но холодный, — В чём дело? Почему ты дёргаешься, как на иголках?
Она по-прежнему молчит. Упрямо, как всегда. Только губы чуть сжаты. Маркер в руке дрожит едва заметно.
Я встаю. Подхожу ближе, на два шага, — Я задала вопрос, Таня. У меня не театральный кружок, здесь не отсидишься до занавеса. Говори.
И внутри, на самом дне, что-то колет. Не гнев уже. Что-то другое. Слишком простая она сейчас. Слишком уязвимая. И почему-то мне не по себе.
— Да блин, — Таня нервно прикусила губу, затем сглотнула, — В туалет хочу... - тихо буркнула девушка, покраснела. Отвернулась.
На долю секунды мне даже показалось, что я ослышалась. Тон у неё — не тот, к которому я привыкла. Не колкий, не дерзкий, а почти… детский. Сломанный. И это — впервые за всё время, что я её знаю.
— Что? — спрашиваю я, нарочито строго, будто не расслышала, но в душе уже дрогнуло.
Она не поворачивается. Стоит, уткнувшись в доску, плечи чуть сжались. И я вижу — уши у неё покраснели. Вот же упрямая. Вот же…
— В туалет хочу, — повторяет чуть громче, и уже не может спрятать стыд.
Я выпрямляюсь, скрещиваю руки на груди. Смотрю на неё внимательно. Всё ещё держу власть в голосе, но внутри всё по-другому.
— А сказать по-человечески раньше не могла? До звонка, например? Или у тебя языка нет? — молчу какое-то время, при этом злюсь, — Задачу дорешаешь и сходишь.
Она стоит, мучительно смотрит на меня, словно умоляет отпустить. И ноги… скрещены. Корпусом слегка вперед наклонилась. Словно вот-вот… случится непоправимое. Господи, ей же уже семнадцать лет! И как с ней бороться? Лужи мне еще тут не хватало!
Ладно. Подхожу к двери. Достаю ключ. Щёлкаю замок.
— Быстро. Без всяких выкрутасов. Тебя ждёт задача. А не успеешь — останешься и на третий час.
Открываю дверь и отхожу чуть в сторону. Неожиданно даже для себя — даю ей пройти. Гляжу вслед. А в голове уже вертится: "Что ж ты такая... а?"
Я слышу её быстрые шаги по коридору. Где-то там, за стенами, — её бегство. Или спасение. А здесь — тишина. И тетрадь, и доска с задачей, и… её телефон.
Он лежит на парте, разблокированный, как будто случайно. Или как будто специально забыла. И вибрирует.
«Идём курить» — читаю мельком. Да, ничего нового. Опять кто-то из её шайки. С тем же успехом могли бы писать «Идём сжигать школу».
Я тянусь к экрану — машинально, даже не понимая зачем. И вот… останавливаюсь.
Заставка.
И у меня на долю секунды перехватывает дыхание. Горло сжало. В груди — будто ток.
Это я.
Фотография. Я — у доски. Суровая, деловая, в пиджаке. Но кто-то в телефоне любовно обвёл моё лицо красным сердцем. И приписал — неровно, коряво, с подростковой наивностью: «люблю».
Не верится. Сначала — будто чужой сон. А потом — обрушивается волной.
Я стою, держу в руке чужой телефон и словно не ощущаю пола под ногами.
Это она. Это Таня. Таня Сирина.
Все мои раздражения, упрёки, взгляды с укором, а она… так? Любит. Не издевается, не играет, а — по-настоящему. По-своему.
Я отодвигаю телефон, будто он горячий. Сажусь за учительский стол. И впервые за, наверное, долгие годы, я не знаю, что делать. И не понимаю, кем я была для неё всё это время.
А за дверью уже тихо. Скоро она вернётся. И мне придётся что-то сказать. Но что?
Она возвращается — стараясь делать вид, будто ничего не произошло. Двигается, пружинисто, слегка сжимаясь. Лицо красное, как у школьника, которого застукали с чем-то запрещенным.
И тут я понимаю почему. Я вижу пятно на ее джинсах. Небольшое. Прямо между ног. На правой штанине. Чуть-чуть не успела.
Сирина возвращается к доске. Ни взгляда на меня. Ни слов. Подходит к доске, берет маркер и начинает писать. Слышен хриплый скрежет, как будто она не решает задачу, а выцарапывает её на доске. Упрямо. Привычно. Молча.
Я смотрю на неё. Снова. Но теперь — по-другому. Ни одна её привычка — ни олимпийка, ни кеды, ни этот нарочито вальяжный стиль — больше не раздражает. Потому что теперь я знаю.
"Люблю."
Коряво.
Но чётко.
Телефон всё ещё на моей парте. Лежит, как бомба замедленного действия. Я не притрагиваюсь. Только смотрю на неё — и чувствую, как что-то внутри меня медленно переворачивается.
То, что раньше злило — сейчас кажется защитной оболочкой. А я? Я её учитель. Я завуч. Мне 53. Я носитель порядка. Я её наказание.
Но она пишет. Старательно. Старается… для меня? Я не выдерживаю.
— Таня, — голос звучит мягче, чем я хотела. Почти как в разговоре. Почти как в жизни. — Почему ты… выбрала меня на заставку?
И тишина падает в класс, как снег. Мягко. Но холодно и безвозвратно. Сейчас — либо она соврёт. Либо скажет правду. И мне уже всё равно, что будет хуже.
Маркер с глухим стуком падает на пол, перекатывается, затихает.
А она… будто застыла. Лёд и пламя в одном теле. Руки дрожат. Щёки вспыхивают — так, как я ещё никогда не видела. Ни на сцене, ни на уроке. Это не игра. Это она. Настоящая.
Она бросает взгляд на мой стол, быстро — испуганно. Увидела. Знает.
— Я… ну… — начинает и глотает воздух, будто в груди у неё бетон. А потом выдыхает — резко, сдавленно, будто пробила какую-то внутреннюю стену.
— Если вы видели заставку, то знаете, почему.
Моё сердце будто делает лишний удар. Или пропускает один — я не могу понять. Я молчу. Несколько секунд. Смотрю на неё. Как будто вижу её впервые. Не девчонка-нарушитель. Не курящая беда на двух ногах. А… человек. Тот, кто впервые решился сказать больше, чем положено.
Я встаю. Обхожу стол. Подхожу ближе. Она не смотрит. Стоит, будто в ожидании приговора.
— Таня, — тихо, но сдержанно. — Ты понимаешь, что это… что мы с тобой не можем…
Я осекаюсь. Потому что не могу договорить. Потому что сама не знаю, что «не можем». Просто знаю, что это нельзя. Но почему от этого… так трудно дышать?
— Это не игра, — добавляю я наконец. — Надеюсь, ты это понимаешь. Потому что если ты врёшь… если это просто спектакль…
Я не договорила. Потому что она поднимает на меня глаза. Большие, мокрые. И там — ни грамма лжи.
— Тань… — я все-таки снова смотрю на это злополучное пятно, — Тебе бы переодеться.
— Можно я пойду? —  быстро произносит она шепотом, глаза на мокром месте, слезы явно вот-вот потекут. Губа дрожит. Сама девушка переминается.
Её голос — почти не голос. Шёпот. Сломанный. Окружённый тишиной, как хрупкое стекло в пустой комнате.
Слёзы на грани. Она держится. Последними силами. И всё её тело — этот взгляд, дрожащая губа, неловкое переминание, и рука, которая пытается скрыть пятно ладонью — кричит громче любых слов. Я стою рядом, слишком близко, слишком… И в этот момент я понимаю, что не могу — ни прикрикнуть, ни отвернуться, ни сделать вид, будто ничего не было.
Медленно, сдержанно киваю: — Иди. Только не беги. Хорошо? — и голос мой ломается, едва заметно.
Она смотрит ещё миг. Потом резко отворачивается, подхватывает сумку, телефон. И — уходит.
Я слышу, как закрывается дверь. Слышу, как затихают её шаги за поворотом.
И остаюсь одна. С доской. С задачей. С этой проклятой заставкой, всё ещё перед глазами.
Я завуч. Я учитель. Мне 53. Я знаю, что правильно. Но почему мне кажется, что только что я отпустила не ученицу… а что-то важное. Может быть, саму себя.
В вторник ее нет на уроке. В среду тоже не приходит. Математика — пустая парта, как дырка в ткани. Зияет. Режет глаза. Остальные сидят, решают, шепчутся. А я… замечаю только это отсутствие.
На других уроках она была. Это подтвердили коллеги. Но на моём — исчезновение. Преднамеренное. Острое. Как будто вычеркнула из расписания не предмет — меня.
В коридоре я всё же заметила её. Вдалеке, у поворота. Взгляд — короткий, как вспышка. Глаза — испуганные. Потом — шаги, исчезновение, щёлкнувшая дверь.
Она прячется. Уходит от меня. Боится? Стесняется? А я… не могу больше делать вид, что не понимаю.
Я вспоминаю место, о котором не пишут в школьных отчётах.
Чердак. Курилка. Замок висит, как символ порядка. Но он — бутафория. Мы все это знаем.
Хорошие дети туда не ходят. А Таня — не из хороших. Она из настоящих.
И я… иду. После шестого урока. С ключами, с бумагами, в строгой юбке.
Иду по пустому коридору, вверх по лестнице, туда, где пахнет пылью, табаком и подростковыми тайнами.
Перед дверью чердака — останавливаюсь. Внутри — стук в груди.
Там она? Или я всё себе придумала? Но рука тянется к замку. Движение. Щёлк. Дверь скрипит. Я открываю. И замираю.
Таня. Сидит у окна. В олимпийке. Курит. И смотрит в серое небо. Не видит меня. Пока что.
Пиво.
Сигарета.
И эта наглая, неприкаянная осанка у окна — как будто ей весь мир должен.
Она сидит там, будто хозяйка этого пыльного чердака. Но всё её поведение — поза, подрагивание ноги, взгляд в сторону школьного крыльца — выдаёт больше, чем она думает. Ждёт. Меня ждет. Вернее — ждёт, когда я уйду, чтобы выйти из своего убежища. Не дождётся.
Я не двигаюсь. Не произношу ни слова. Смотрю. И вдруг ловлю себя на том, что улыбаюсь. Горько. Почти по-доброму. Ну конечно, Таня. Всё по твоим правилам. Почти.
— Надеюсь, ты хотя бы выучила, как находить производную, — говорю спокойно. Чётко. Голос звучит в чердаке, как выстрел. Она вздрагивает. Оборачивается. Глаза — дикие. Уловка не сработала.
Я вхожу. Плотно закрываю за собой дверь. Облокачиваюсь на стену. — Можешь не вставать. Хотя нет. Лучше встань. Пиво — это, конечно, важный элемент образования, но у меня тут к тебе три пропущенных параграфа и два домашних задания. И ты будешь их делать. Здесь. Сейчас. До тех пор, пока я не решу, что ты снова имеешь право сидеть за своей партой.
Она смотрит. Сжав губы. Лихорадочно ищет выход. Но дверь — за мной.
— И да, — добавляю. — Я вижу, ты в туалет хочешь. Но пока не начнёшь работать — не отпущу. Так что решай, что тебе важнее.
Сегодня ты не сбежишь, Таня Сирина. Сегодня ты останешься. Со мной.
Она даже не смотрит. Бурчит, как будто устала.
— Я...  очень хочу.
Я вглядываюсь в неё. Конечно, хочет. А потом — скользнет по лестнице, как уж. Исчезнет. Пропадёт до следующего звонка судьбы. Нет уж. Не на этот раз. Я подхожу ближе. Тихо. Сдержанно. Почти по-медицински оцениваю её — как ведёт себя тело, как она ёрзает, как пальцы сжаты в кулак.
— Терпи, — говорю просто, — У тебя есть две опции, Татьяна: либо сейчас открываешь тетрадь, берёшь ручку — и мы начинаем работать, либо сидишь здесь и мучительно жалеешь, что не сделала это сразу.
Мой голос — не крик. Но в нём железо. И под этим железом — сердце, колотящееся так, будто я сама снова в одиннадцатом классе. Я тебя не отпущу, Таня. Не потому, что хочу наказать. А потому что, чёрт возьми, ты важна. Мне важно, чтобы ты чему-то научилась. Мне важно, чтобы ты перестала убегать.
Я сажусь на старую скамью у стены. — Я никуда не уйду. И ты — тоже. Начинай.
— Чёрт, — вырывается у неё, как вздох, как привычка. И вот — достаёт тетрадь. Садится. На пол, в пыль. Уже без понтов, поджала ноги. Почти по-детски. Пишет. Переворачивается. Ёрзает. Меняет положение, садится по-турецки. Потом опять ерзает. Подгибает ногу. Садится на пятку. И вдруг тяжело вздыхает, тетрадь падает рядом, лениво.
— Ну не могу я, когда ссать хочется.
Ну, конечно. Я сглатываю. Молча. Смотрю, как она сидит, скрюченная. В этой своей олимпийке, со злостью в пальцах и тревогой в лице. Уязвимая. Открытая, хоть и огрызается.
Тишина тянется секунду, две. Я поднимаюсь. Медленно. Подхожу. Поднимаю тетрадь.
— Хорошо. Слова звучат просто. Даже мягко. — Пять минут. Только туда — и обратно. Я буду ждать здесь.
Я достаю из кармана ключ и поднимаю бровь: — Но, если не вернёшься — можешь больше вообще не приходить ко мне на уроки. Выбор за тобой, Сирина.
Подхожу к двери, вставляю ключ в замок. Не открываю — жду её. — Ну?
Я сразу поняла, как только увидела, как она сжалась, словно животное, загнанное в угол.
Испуг в глазах — настоящий. Во взгляде нет вызова. Только страх. Только тело, которое больше не может терпеть. Я стояла, как вкопанная. Хотела отвернуться — и не смогла. Не из любопытства. А потому что вдруг стало… стыдно. За себя. За весь этот дурацкий театр наказаний, замков, угроз.
Я, взрослая, умная женщина, учитель — и вот довела её, почти ребенка, пусть и дерзкого, до этого. До того, что она, не проронив больше ни слова, просто… не выдержала.
Я сразу узнала этот звук, как будто что-то капает на пол, а потом уже льется во всю силу. И джинсы. Намокают так быстро, что я не могу не смотреть на это завораживающее зрелище. Правая штанина, да уже и левая, кеды, все промокло. И на полу лужа растет.
Таня стоит. Молчит. Взгляд не поднимает. Лицо пунцово-красное. Губа прикусана, дрожит. Плечи вздрагивают. Ни капли бравады.
Я медленно подошла. Взяла за руку. Тихо. Не близко — на расстоянии дыхания.
Всё внутри меня уже кричало: скажи что-нибудь, Господи, скажи… — Таня, — выдохнула я, и голос сел, сломался, — Прости.
Она вздрогнула. Я впервые сказала ей это. Я, завуч, Мария Генриховна, строгая, холодная, будто вся из правил и формул. А теперь… просто женщина. Просто человек, который не знает, как дальше.
— Я не должна была запирать. Это была ошибка. Надо было тебя сразу отпустить. Прости меня. Мне казалось, я тебя воспитываю. А может, я просто пряталась за должность. Потому что… ты пугаешь меня. Потому что ты — слишком. Потому что…
Таня всё ещё молчит. Но я чувствую, как она дрожит. И понимаю: сейчас — момент. Один шаг, и она либо сбежит навсегда, либо… мы, наконец, поговорим.
— Я видела экран.
Тишина.
— Сердце. Подпись. Меня», — Я говорю это так, будто боюсь выговорить. Но говорю. До конца.
— Я не знаю, что ты чувствуешь. Или с чего это началось. Но… я думаю об этом. Я думаю о тебе. Слишком часто, Таня.
Тишина.
Два человека на пыльном чердаке. Две жизни, слишком разные. И что-то между ними, что невозможно больше не замечать. Я смотрю на неё. И, если она заговорит — я выслушаю. Если заплачет — не отвернусь. Потому что теперь, наконец-то, я вижу её.
Таня нервно сглатывает, руки сжаты в кулаки, но все же делает шаг из лужи, которую только что напрудила. Немного виновато смотрит на меня. А потом…
Я застыла на месте, когда Таня вдруг бросилась ко мне, словно вся её тяжесть и тревога нашли выход в этом объятии. Её тело дрожало, а руки сжимали меня крепко-крепко — как будто в этот момент она искала не только поддержку, но и спасение.
Внутри что-то сжалось и, одновременно, расплавилось. Я осторожно положила руки ей на спину, стараясь не навредить, а только передать тепло и понимание.
— Всё будет хорошо, — прошептала я почти сама себе, но, чтобы Таня услышала. — Мы вместе. Ты не одна. Я помогу, обещаю.
В этот момент слово «учительница» отступило куда-то далеко — остались просто две души, которые наконец перестали бояться быть настоящими.