Погода была просто отвратительная. Дождик то мерзко моросил крохотными острыми капельками, то начинал гулко барабанить по стёклам крупными тяжёлыми бомбочками. Даже внутри, в машине, было неуютно. Хотелось домой, в тепло, под плед. И чаю, горяченького.

Эля смотрела, как смешно пугают друг друга коты. Двое усатых-полосатых встретились на клумбе рядом с машиной, в которой она сидела. И это была локальная кошачья драма, поскольку один из них, полосатый, драный и насквозь мокрый, явно был уверен, что всё вокруг — клумба с уже поникшими первоцветами, плиты парковки, несколько автомобилей и кусты акации — его персональная территория, согласно кошачьим документам, куда остальным животным вход запрещён. “Ой-ой-ой”, - заунывно, по-человечьи, выл оказавшийся не в то время и не в том месте рыжий бедолага, не спускающий глаз с драного землевладельца. Тот недовольно ворчал, растопырив усищи. Сейчас сцепятся, сейчас… Рыжий резко сорвался с места, пролетел над зарослями одуванчиков, почти не касаясь их лапами, и скрылся за кустами. Собственник территории рванул за ним. Через несколько секунд раздались истеричные визги: вполне очевидно, что кто-то из них кого-то беспощадно воспитывал. И нетрудно было угадать — кто кого.

Девочка вздохнула: жаль рыжего — красивый… Вот бы его домой. Но нереально, мама против, у неё аллергия.

Те пять минут, за которые мама обещала провернуть свои дела, в которые Эля не вникала, закончились почти час назад. Конечно, маминой непунктуальности и условности любых временных отрезков дочь уже давно не удивлялась — знала, как мама любит, как она сама выражалась, зацепиться языками с какой-нибудь не менее болтливой знакомой. Но была бы рада узнать, насколько затянется мамина пятиминутка на этот раз.

За это время девочка успела пролистать сверху донизу ленту “шортсов”, полюбоваться на тех же котов, только цифровых: животных она любила, и алгоритмы сервисов охотно поддерживали её желание видеть их как можно чаще. Прочитать все вывески, таблички и мокрые бумажки на здании, в котором скрылась мама, — от банального продуктового магазина до “Ксерокопий за 15 р.”. Посмотреть во все окна — впрочем, ничего достойного её внимания, кроме кошачьего скандала, она там всё равно не увидела. Скинуть пару “шортсов” подруге Насте. Спросить у неё, что она делает. Получить на этот скучный вопрос такой же скучный ответ. Тем не менее, Настя была дома. Ей было тепло и уютно. Эле хотелось так же.

Эле хотелось писать.

Поначалу это нехитрое ощущение не доставляло ей никаких огорчений. И если бы мамины пять минут действительно идеально укладывались в пять минут, ничего бы не изменилось. Наверное. Но час… Постепенно Элина потребность достигла того уровня, когда не замечать её было бы легкомысленно, а то и опасно. Её “хочу в туалет” то затихало, уступая место другим мыслям и чувствам, то вдруг выбиралось из своей тайной норки, разгораясь чем-то неприятным и тревожным.

Как дождь. То шепчет себе тихонечко, так, что ты его не замечаешь, а то вдруг как ударит в окно очередной порцией сырости, которую вдруг не удержала в себе тучка…

Девочке понравилась такая шутка. Можно было бы даже хихикнуть. Если бы… Если бы. Хихикать уже не хотелось. Хотелось писать. Сильно.

Конечно, она бы уже позвонила маме и попросила её поторопиться, потому что… Ну, надо. Не будешь же объяснять всё на свете. А вдруг у неё там опять на громкой связи, как она любит? Ну уж нет. Впрочем, и эти размышления бессмысленны — телефон полчаса назад предательски мигнул и превратился в бессмысленный кусок пластика, Эля, как всегда, забыла его подзарядить.

Можно выйти из машины и пойти искать маму. Но это будет странный и, главное, почти бесполезный квест. На каком она этаже, в каком помещении? И пока Эля будет бессмысленно бродить по этажам, мама наверняка уже выйдет и не обнаружит дочь там, где её оставила. И будет волноваться. Она всегда за неё волнуется.

Можно зайти и не искать маму, а искать туалеты. Ведь там они есть, так? Не может же быть, чтобы все находящиеся в этом здании люди приходили утром и до вечера, до дома, ни разу никуда не ходили? Но такие поиски тоже могут затянуться надолго. Не станешь ведь спрашивать у всех встречных, где тут можно… ну… Такое допустимо, когда тебе пять лет. Ну, шесть. Ну, семь. Ну, восемь-девять. А взрослым девочкам такое стыдно.

Снова подступило — сильно, настойчиво, нахально даже. Словно что-то или кто-то внутри не видит никаких препятствий, а просто действует, энергично и напористо. И удивляется: девочка, а что ты сидишь? Иди скорее! Найти туалет, сними одежду, сядь… А то ведь…

Эля испугалась.

***

Из здания вышла, даже выбежала женщина: энергичная, уверенная, весёлая, в руке — пачка каких-то бумаг. Села в машину, сразу же завела двигатель.

— Ну всё, порешали. И ничего там страшного не было, во всём разобрались… Ты как тут, Ребёнка, не заскучала одна?

— Ну а чего ты так долго? У меня телефон сел даже! И я писять хочу! — Эля изо всех сил постаралась придать высказыванию шутливую интонацию капризной маленькой девочки, которой такие неприличные слова вполне позволительны.

— Извини, я там опять зацепилась, — засмеялась мама. — С Машей разговаривали. Ты её помнишь? Ну, тётя Маша, она к нам приходила, когда ты маленькая была. Рыженькая такая, высокая. Она тебя ещё пузиком-карапузиком дразнила… Так вот, она как раз сейчас работает…

— Мам, поехали, ладно?

Женщина остановилась на полуслове и поймала в зеркале отражение. На неё смотрела дочь — почти взрослая, но совсем ещё маленькая. Вся сжалась, упёрлась кулачками в кожу сидения, свела коленки, обтянутые светлой джинсой. В глазах — тревога.

— Сильно хочешь?

— Да.

***

…Женщина вела машину молча. Эля тоже сидела тихо. Дождь продолжал лупить по лобовому стеклу, словно стремился превратить город в одну сплошную лужу. Зачем ему это?..

На светофоре перед поворотом они, естественно, встали в пробку. Небольшую, но плотную. Приходилось неловко дёргаться в бессмысленной надежде выскользнуть хоть где-нибудь, хоть куда-нибудь. Ведь почти приехали.

— Ребёнка?

— А?

— Ты как?

Эля вздохнула.

— Дотерпишь?

Девочка промолчала. Что значит “дотерпишь”? А как ещё? Стоило бы обидеться. Это на самом деле обидно, хоть плачь — если мама почему-то уверена, что стоит задавать дочери такие вопросы. Будто дочь ещё совсем маленькая и не контролирует там, у себя… Нет, не до обид. Надо терпеть. Надо дотерпеть. Руку туда — и сжать посильнее. Так ведь можно, если никто не смотрит.

Мама виртуозно вывернула на правую полосу прямо перед носом другого водителя. Пощёлкала “аварийкой”, поблагодарила за то, что уступил дорогу двум красивым девочкам. Мама всегда так говорила, когда они вместе ехали домой и смеялись, когда удавалось вот так “проскочить”.

Это всегда было очень весело. Но не сегодня.

***

Светофор красный, стоим… Зелёный, двигаемся. Медленно. Чуть-чуть до поворота — и снова красный, снова стоим. Наконец поехали, чуть ли не рванули с места. “Ну куда ты, мудила…” — тихо, сквозь зубы. Стараюсь не материться при ней. Она тоже будет, конечно. Но потом, попозже. Не хочу, чтобы взрослела раньше времени. Взрослая жизнь — не сахар.

***
Мама хлопнула дверью, пошла, щёлкнули замки, пиликнула сигнализация. Чертыхнулась, вернулась, забрала бумаги с пассажирского сидения. На ходу пытается нащупать в кармане джинсов ключи. Запиликал домофон, Эля маленькой шустрой мышкой — в подъезд.

Теперь лифт. Счастье, он здесь. Зашли, нажали свой восьмой. Двери закрылись. Медленно. Всё медленно. Будто кто-то зачем-то хочет, чтобы люди, возвращающиеся домой, никуда не спешили, думали о вечном. Неужели не знает этот кто-то, что это иногда — самая страшная пытка?..

Эля у стены. Пухленькие ноги в модных “оверсайзах” ни секунды на месте, то сжимает, то скрещивает. В глазах — паника.

Теперь дверь. Ну эти-то замки за пару секунд открываются, привычка. Девочка пытается стряхнуть с ног кроссовки — мама не любит, когда по чистому в обуви.

— Да беги так, потом снимешь.

Так и убегает, чуть не плача, на одной ноге кроссовок, на другой — белый носочек. Бьёт рукой по выключателю, открывает дверь, вбегает. Закрывается, нервно дёргает шпингалет. От кого закрывается — вдвоём ведь живут… Шорох стаскиваемой одежды. Прикольный ремень к этим джинсам — Эля с трудом уговорила маму его купить, пришлось покапризничать. Но лучше бы его не было.

Вздох облегчения, звонкая струя, сильная, громкая. Долгая.

Журчание стихло. Всё.

***

— Ребёнка, выходи уже. Я тоже хочу.

Тишина.

— Эля!

Тишина. Слышно, как шуршит одеждой. И, кажется, шмыгает носом.

— Элька, ну сколько можно там заседать? Ты не в госдуме! Я сильно хочу!

Одевается. Звенит пряжкой своего ремешка. Смывает. Щёлкает задвижкой.

Выглядывает из-за двери, словно кошка из-за угла. Чуть-чуть, сначала голова, потом всё остальное. Глаза красные, мокрые — плакала. И штаны мокрые. Чуть-чуть совсем, вдоль ноги полоска тёмная и между ног растеклось немного.

Стоит в дверях и на меня не смотрит.

— Не успела?

Зачем что-то говорить, когда и так всё ясно? Нет, тянет кто-то за язык.

Лицо морщится, губы поехали… И всё: зарыдала в голос. Как в детстве. Как от самого страшного горя, которое не перетерпеть, не сдержать.

Ребёнка моя, Элька… Уже не маленькая, ещё не подросток. В чём-то смелая, даже нахальная, какой и я была. И такая же стеснительная до слёз в других делах. В таких, которых вообще стесняться не надо никогда.

Да ей-то чего?.. Это же я! Это я её довела!.. Пока я там чаи распивала, она сидела в машине одна, терпела, не выходила. И держалась всю дорогу достойно, не хныкала, не ныла. Терпела… как женщина. Как взрослая. Тихо. Не привлекая к себе внимания. И не успела… Это ведь для неё сейчас страшнее всего. Когда ты уже почти взрослая, и не успела… И в штаны. Пусть даже и совсем чуть-чуть. Всё равно — о-пи-са-лась.

Схватила её, ревущую, прижала к себе крепко, начала нацеловывать, шептать какие-то глупости успокоительные. Как когда она ещё совсем кроха была, моя Элька, моё счастье, мой смысл. Почему “как”? Она и сейчас ещё кроха. И всегда будет. Будет расти, взрослеть, делать глупости. Но навсегда останется моей маленькой Элькой, которую я никому в обиду не дам. Даже самой себе.

Надо, чтобы не боялась того, что сейчас произошло. Чтобы не запоминала. Чтобы знала, что это всё — ерунда.

***
Девочка плакала навзрыд. Долго держалась, не позволяла себе. Даже в туалете, когда уже всё случилось, совсем немного слёз позволила себе.

Но ты же знаешь, как это бывает. Как последняя капля, самая маленькая, упала в бочку с водой — и вода выплеснулась, рванулась за края. Как та последняя капелька, из-за которой всё и случается.

“Не успела?”

Да, теперь уже точно. Теперь и мама признала — не успела, описалась, как маленькая. И никогда уже теперь не станет взрослой, всегда будет как маленькая, если снова так же сильно захочется в туалет. Потому что нельзя повзрослеть, если писаешься. Все это знают.

Так что не зря она её там, в машине… Знает, что дочка ещё маленькая и правда может случайно в штанишки… И нет причины обижаться. Она ведь права.

— Ребёнка, ну всё, перестань, не реви. Ничего страшного не случилось, так иногда бывает. Ну никто же не видел!.. Всё, успокаивайся. Я же никому не расскажу…

Эля пытается сквозь рыдания сказать. Но голос не слушается, срывается в плач.

Какая разница, видел кто-то или нет? Разве в этом дело, мама? Разве важно, видно или не видно, если оно случилось? Может, никто и не узнает, но она-то сама всегда будет знать.

— Всё, Эль, пусти, я тоже сильно хочу.

Мама наконец протискивается в туалет мимо всхлипывающей дочки. Садится, наконец-то расслабляется. Счастливо вздыхает. Слышно, как журчит…

— Элька. Ну хватит плакать, посмотри на меня…

Нет. Ещё долго она не сможет поднять глаза. Такой позор ничем не смыть.

— Эль…

Она слышит, конечно. Но лучше бы ей просто уйти отсюда. В ванную. Снять опозоренные штаны — и в душ. Просто уйти. Хотя бы потому, что мама писает — а никому нельзя смотреть, как кто-то писает, даже если это мама.

Мама?..

Она сидит на унитазе. Полностью расслабилась, как и положено человеку, который долго сдерживал себя и заслужил право отдыхать. Так расслабилась, что даже…

Мама?!

Мамины джинсы не спущены до коленок или даже ниже, как делает Эля, когда писает. Как сделала только что, даже начав писать в тот момент, пока дрожащими пальцами расстёгивала ремень. Всё равно, дрожа от стыда и страха, уже вовсю писаясь, стянула с трусиками как можно ниже. А мама — нет. Даже не расстегнула. Просто сидит, как на диване, и писает прямо в… Не может быть!

***

— Мама, ты что?!

Ну слава богу. Перестала рыдать и уставилась на меня так, будто не верит своим зарёванным глазам. Не верит в то, что видит.

А что я?

— Ребёнка, я описалась. Смотри.

Закончила свои дела, встаю. Чувствую, как сырая горячая ткань трусов прилипла к заднице. Как стекает вниз отдельными дорожками по ещё сухому то, что впиталось. Отчётливый запах мокрой ткани и свежей мочи.

— Мама?!

У дочери сразу два больших потрясения за десять минут. Не успела снять штаны перед унитазом и обмочилась. А потом обмочилась мама.

— Элька, я написала в штаны. Так же как и ты. Понимаешь?

Нет, пока не понимает. Глазищи. Огромные. Через три-четыре года за ней парни толпами ходить будут — такая красавица вырастет! И надо позаботиться, чтобы росла не только умной, но и уверенной в себе. И счастливой. Это моя прямая материнская обязанность.

— Элька, я всего-навсего описалась. Не в первый раз. И не в последний. Знаешь, сколько раз это со мной было? И ничего страшного.

Я поворачиваюсь к дочери спиной. Уверена, там, чуть ниже спины, очень хорошо видно всё, что я пытаюсь ей доказать.

— Я сходила в туалет и не сняла штанишки. И ничего страшного. Никто не умер. И я не умерла. Стою перед тобой с мокрой насквозь попой — и ничего, всё хорошо. Понимаешь?..

— Ты… Специально так?..

— Ну да. Сильно хотела и не стала снимать. Какая разница? Всё это сейчас мы отправим в стиралку и сходим по очереди в душ. И забудем о том, что случилось. Правда?

Элька, похоже, всё ещё не понимает, что здесь происходит.

— Ребёнка, тебе нужно запомнить кое-что. Мы — девочки. А девочкам иногда бывает сложно отыскать туалет. И не всегда будет возможность сходить в кустики. И что тогда делать?

Моя девочка снова начинает краснеть.

— Да, иногда приходится потерпеть подольше. И не всегда ты успеешь дойти сухой. Не надо из этого делать трагедию, это бывает со всеми. Не часто, но бывает. И с маленькими, и с большими. Все писаются, понимаешь?

Ну вот — дошло наконец. Понимает. Кивает.

Хотя ей придётся ещё немало об этом подумать, поворочать мысли в голове. Я это знаю. Сама через это проходила.

— Ну и вот. И даже если ты описаешься, ничего страшного с тобой не случится. Просто надо сделать вот так.

Я расстёгиваю джинсы и стаскиваю их вместе с трусами и носками. Беру комок мокрой одежды и несу в ванную.

— И ты снимай свои неприличные мокрые дела, сразу всё и постираем.

Какое счастье — она наконец-то улыбнулась. Расстёгивает свой драгоценный ремень, пуговку на необъятных модных джинсах, они падают вниз.

— И вообще. На улице же дождик. Будем считать, что это дождик нас промочил. Правда? Плохой дождик, обидел двух красивых девочек.

Она смеётся. Ура!

— Вот и всё. А сейчас мы с тобой примем душ, закажем вкусняшек и завалимся на диван, посмотрим какую-нибудь весёлую глупость. Хочешь?

— А пиццу закажем? — она путается в своих мокро-розовых трусишках, ещё детских, больших, стаскивая их с ноги, и смотрит на меня весело и лукаво.

Моя маленькая Ребёнка… Моё маленькое Счастье.

— Две пиццы!